Небо под ногами
Мы смеялись, с парилкой туман перепутав.
И в простор набивались мы до тесноты,-
Облака надрывались, рвались в лоскуты,
Пули шили из них купола парашютов.
В. Высоцкий
Открыл дверь. Вышел из комнаты. Спустился по лестнице. Еще дверь.
И – синий купол неба распахнулся надо мной.
Вдохнул глубоко воздух, пахнущий травой, пылью и цветами. Спрятал бумажку в карман. Чиркнул зажигалкой.
Там, наверху, гуляет настоящий ветер, воздушные потоки сливаются, расходятся. Внизу зеленая трава, и солнечные зайчики, и табачный дым, и веселые девушки – тоже много всего хорошего, но… к земле можно привыкнуть, можно знать ее, как свои пять пальцев, и рано или поздно она начинает мозолить глаза. А небо каждый раз стелет тебе свежую простыню из облаков.
Они, как две невесты: одна – хорошая хозяйка, зато вторая – вечно молодая.
Я выбрал вторую. А может, она меня выбрала – в тот самый день, когда я последний раз в жизни плакал: в одиннадцать лет, когда сломал ногу. Прыгнул с крыши с самодельными крыльями. Детская мечта.
***
Она стала реальностью. Вернее, я сделал ее реальностью. Но взамен пришлось расстаться с романтическим налетом. В летной школе его от нас отдирали вместе с кожей.
Время было такое… Непростое. Все знали, что будет война. И лучшими летчиками становились либо будущие истребители, либо их инструкторы.
Я знал заранее, что будет непросто. Слыхал, что те, кто шел туда из-за престижности, вылетали, не пройдя половины курса. Знал, что придется «пахать».
Из нас не просто готовили летчиков, умеющих стрелять. Из нас, молодых парней, не нюхавших, в большинстве своем, пороха, делали бойцов. Прививали агрессивность. Рукопашный бой – казалось бы, последнее, что может летчику пригодиться. А нас не просто учили приемам, у нас было так: двое выходили на ковер и дрались, пока один не сдавался. Победитель возвращался в строй. А проигравший – оставался на ковре, дрался со следующим. И так – пока не побеждал. Или – пока не терял сознание. Последний курсант, проигравший спарринг, начинал на ковре следующее занятие. Если два дня подряд тебе ни разу не удавалось победить – тебя исключали из школы.
Физическая подготовка. Мы прыгали с вышки – сначала только в воду. Мы стояли на голове. Смешно вспоминать: мы даже научились курить, стоя на голове. Мы делали десятки самых разных упражнений, развивавших выносливость, ловкость, точность движений.
Теория. Учебные пособия выучивались наизусть, а боевой устав повторялся, как молитва. Молитва богу войны. Аэродинамика и механика, ориентирование и теория воздушного боя, эксплуатация двигателей и характеристики аэропланов – в наши головы старательно вкладывали так много нового и важного, что я, казалось, был обречен забыть все науки, которым меня учили раньше. Я и не думал об этом жалеть.
Практика. Техника безопасности ставилась превыше всего, но в этой школе все было так строго, что я, поднимая машину в воздух, провалить экзамен боялся гораздо сильнее, чем разбиться. Если бы меня выгнали, я бы… я бы чувствовал себя, как юноша, отвергнутый единственной, самой желанной на свете женщиной. Такой, которую не сможешь забыть, и после которой не сможешь любить другую.
Курс окончило меньше половины поступивших. Больше половины уехали со сломанными карьерами, разбитыми мечтами и пустыми глазами. А мы – те, кто сделал «невозможное» –радовались, словно модницы, примеряя перед зеркалами офицерские мундиры. А еще мы смотрели на пехоту свысока. Да, честно говоря, и на все прочие рода войск тоже. Мы гордились собой, своей формой, своими самолетами (лучшими в мире, а как же!), портретом, висевшим в главном зале школы. И мы рвались в бой.
Долго томиться нам не пришлось.
Все, что я толком помню про первый боевой вылет – как вылезал из кабины. Уже заглушил двигатель, стащил с головы шлем, трясущейся рукой разомкнул пряжку ремня. И сидел, всё сидел, боялся открывать фонарь, как маленький. Боялся своего ведущего – я «оторвался» от него во время полета. Лицо от стыда горело так, что, казалось, без огнетушителя не обойдется. Честно говоря, я думал, что если он меня просто убьет – это будет недостаточно сурово. Потом снизу раздался стук – это кто-то похлопал снаружи по обшивке. Я вздрогнул так, что темечком ударился об остекление.
Вылез торопливо, спрыгнул. Выпрямился, тяжело дыша, а глаза – в землю. А он… потрепал меня по плечу и пошел.
Сколько бы часов ни налетал в школе, боевой опыт – это гораздо важнее. Обучение в школе только позволяет тебе прожить достаточно долго, чтобы освоиться в круговерти настоящей схватки. Или не позволяет, если плохо учили.
Время показало, что нас учили хорошо. Я освоился быстро. Я понял это, когда, стремительно спикировав из-под облаков на свою первую жертву, занял позицию позади него, а он, хотя и заметил меня, просто не знал, что делать. Он был тоже новичок, наверное. Я не промахнулся. Когда я смотрел, как его изрешеченный самолет (мы летели так близко, что я видел пробоины, видел и кровь на разбитом стекле) словно нехотя отваливает вниз, оставляя шлейф белесого дыма, мне стало жаль не его – мне стало жаль его учителей, когда я сравнил их с моими.
Дальше пошло проще. Было тяжело физически – эскадрилья делала по несколько вылетов в сутки. Шея, до крови натертая воротником формы – мы крутили головой, выискивая врага в прозрачном небе. Одежда, которую после боя буквально можно было выжимать – это и пилотирование, и нервы, и перегрузки. Но все равно, каждое утро, пока я брился, выкуривал папиросу, слушал инструктаж и уже на взлетном поле выпивал кружку кофе, я ждал только одного мгновения – когда колеса оторвутся от земли.
Я любил, когда на резком вираже меня вдавливало в сиденье. Любил, когда облако ласкало алюминиевые бока моей «птицы». Любил спокойный рокот на средних оборотах и неистовый, захлебывающийся рев форсажа. Любил проноситься над самыми верхушками пальм, так что они еще долго качали мне листьями вслед. Любил дрожь, проходившую по фюзеляжу, когда я давил на гашетку. Любил все эти моменты, не отвлекаясь на них и не обращая внимания. Я и небо – мы были, как супруги, которым не нужны слова и томные взгляды. И небо делало мне подарки. Закатывало мне за спину солнечный диск, ослеплявший противника. Придерживало дождевые тучи, когда я на еле ползущем, иссеченном пулями «летающем гробу» из последних сил заходил на посадку. Играло бликами на плоскостях вражеских аэропланов, позволяя заметить их издалека.
Мне везло. Но это было везение для тех, кто к нему готов. И я был готов. Каждый раз.
Я был убийцей. Наверное, так. Не знаю. Черт возьми, мне было все равно! Они сбивали нас, мы сбивали их, это была честная драка без правил. Я видел, как сбитые мною сгорали прямо в воздухе. Видел, как опустившихся на воду летчиков съедали акулы. Видел, как маленькую фигурку, болтающуюся под куполом парашюта, рвало напополам пулеметной очередью. Я не был маньяком и не любил убивать, но я считал это платой за крылья. За то, что небо у меня под ногами, а не над головой.
Не было ненависти – только азарт. Нет, когда они сбивали одного из наших или совершали удачный налет на базу – сразу появлялась ярость, жгучая, злая. Она вспыхивала, как факел, но она гасла, как только мы сравнивали счет, макая лицами в зеленую толщу океана их лучших пилотов. Вернувшись на аэродром, вылезали из кабин, смеялись, обнимали друг друга и не чувствовали горечи. Может, это и было правильно. Может, мы бы сошли с ума, если бы помнили каждого. Да и теряли мы товарищей тогда не так уж часто.
Иногда случались затишья. Редко нас отводили на отдых или на более спокойный участок. Стадионы нравились мне, потому что они напоминали аэродромы. Вино и женщины, танцы и музыка – все это воспринималось, как фон. Хотя, говорят, меня считали опасным ухажёром, не знаю почему. Наверное, потому что я был одним из лучших пилотов. А может, после скандальной истории, когда однажды я прокатил подружку на самолете – она думала, что я хочу показать ей «тонущий в море закат», но на самом мне всего лишь хотелось проверить, можно ли вдвоем поместиться в кабине истребителя.
А потом – снова сражения, еще более жестокие. Обильнее лилась кровь, жарче горело пламя, сильнее захватывало дух. С воем и грохотом, словно изгнанные из людских тел и проваливающиеся в ад демоны, падали в джунгли бомбардировщики, оставляя почерневшие проплешины. Строчки фонтанов взбивали морскую гладь, когда самолеты гонялись друг за другом над самыми гребнями волн. Усталые техники засыпали прямо у взлетно-посадочной полосы, чтобы через пару часов снова укладывать лоснящиеся от масла пулеметные ленты и проверять работу элеронов.
Кто-то не выдерживал – нервы рвались, как перегруженные стропы, а похоронные письма где-то там, в далеких городах, сыпались, как листья осенью.
Я прошел и через это. Я уже не читал наставления для пилотов – я сам мог их писать. Кладя руку на штурвал, ставя ноги на педали, я как будто посылал нервные импульсы не пальцам и суставам, а сразу рулям аэроплана, минуя свои руки, перчатки, органы управления и тяги… Ну, как с той самой идеальной партнершей в танцах, когда ведешь её через забитый парами зал, и кажется, будто у тебя четыре ноги и два сердца, бьющихся в такт.
Потери по обе стороны фронта были велики, и таких, как я, становилось все меньше. Появлялись новые асы, но нам, плясавшим танец смерти под стаккато пулеметов с самого начала боевых действий, они были не ровня.
Я успевал просчитать мысли, проносящиеся в голове вражеского пилота, и непостижимым для него образом вписаться в его вираж. Малейший кивок его машины позволял мне угадать, куда сейчас сорвется по спирали истребитель, и где встретится с трассами моих пулеметов. Я до нескольких секунд выгадывал момент, когда надо начинать выходить из глубокого пике, чтобы выскользнуть из объятий смерти перед самой землей. Я уже не тратил времени на то, чтобы похвалить себя за удачный маневр, не расходовал эмоции на предвкушение победы, когда силуэт чужого самолета попадал в перекрестье моего прицела, словно мышь в когти ястреба.
Я был опасен. Про меня слагали легенды. Даже, кажется, по радио передавали. Мной гордились свои. Враги боялись, как огня, как дьявола. Я мог драться в одиночку с двумя, с тремя, даже с шестеркой – не всегда я забирал их жизни, но они чувствовали, что, стоит им чуть ошибиться – я не упущу свой шанс. Мне было все равно, сколько побед запишут на мой счет, и за ровным штабелем значков, нарисованных на киле моей машины, было в полтора раза больше смертей. Меня не мучили кошмары, не терзала совесть. Когда мне снился воздушный бой, и я просыпался в объятьях женщины, я не вздыхал с облегчением.
Очередной приказ о награждении. Очередное затишье. Очередной перелет. Автомобиль. Визг тормозов. Чернота.
***
Папироса обожгла мне пальцы. Я бросил ее. Достал еще раз бумажку из кармана. Перечитал. Медицинское свидетельство. Четыре слова. «От летной работы отстранить». Скомкал.
Я не плакал с одиннадцати лет. А так, как сегодня – не плакал никогда.
Edited by Барон-разбойник, 13 January 2012 - 7:55 AM.
